Травушка–не-расти

                                                   

                          
                                                            Рассказ

                                           

В деревне Старые Бабаны были свои жизненные ценности. Свинья, 30 кур, коза или овца, корова, 40 соток, погреб с закромами, большой кирпичный дом, плиткой выложенные дорожки. С этого ты начинаешься как человек. Никакая уютная скромная мазанка и трехцветный откормленный кот не заменят тебе скот и уважение в селе.
Бабка Травушка-не-расти жила вне этой парадигмы. Дом ее кое-как был присобачен к  земному шару, того и гляди любая непогода сплюнет эту ненадежную геометрическую фигуру, будто нарисованную криворуким школьником на уроке черчения.
Для нас, детей Старых Бабанов, Травушка-не-расти была загадкой. Она нигде не работала, да и поздно в ее годы уже было отдавать долг обществу. Не будучи привязанной ни к одной из социальных пирамид, она не боялась никого из важных начальников села: ни председателя колхоза, ни завклубом, ни главу сельсовета, и выдать что-нибудь развязное и крылатое могла любому, кто случайно попадал под игривое настроение, как под пулеметный огонь. Разговор, вернее, ее внезапная атака могла начаться хотя бы так:
- Товарищ Брежнев умер, а конца света все нет. Пойдем в сельпо, помянем Леонида Ильича.
И если заносчивая мать семейства, у  которой скотный двор под завязочку, закатывала глаза: «Боже ж мылосэрдный, з ранку вже харю залыла, худоба», то на это она получала от Травушки:
- Мы, сильно пьющие, часов не наблюдаем. Нам хоть на утренней зорьке выпил – и травушка не расти.

Вот так и вышло, что ее любимая фраза стала творческим псевдонимом. Как ее звали, знала только работница почты, которая приносила ей пенсию на дом. Но так как почтальонка была неопрятная толстозадая злюка, мать-одиночка, всем своим видом доказывающая, почему она одиночка, никому из детей не приходило в голову спросить имя Травушки именно у нее.
Мы, банда смешанного пола и возраста, всегда искали ее у магазина. Потому что ее присутствие всегда будто делало воздух свежее и ярче. Она носила с собой праздник, как носят женщины в сумочке зеркальце. Только Травушка не прятала свой праздник, она щедро начисляла его поровну на всех, кого видела.
Она могла бы стать педагогом-новатором, если бы захотела разобраться хоть в одной из методик. Если бы мы чаще ее видели, то могли бы взять у нее путевку в жизнь, какой-нибудь важный урок. Мы же автоматически принимали ее авторитет – и она могла бы привить нам что угодно, разъяснить любую мудрость, жизненное правило, дать взрослый толковый совет. Но она никогда нас не воспитывала. К тому же режим у бабки Травушки был нетрадиционный. Весь жизненный цикл от восхода до отключки всей бабушки был недолог.  Никто не видел Травушку-не-расти поздним вечером.
Как-то я столкнулась с Травушкой с утра, когда коровы только-только окрасили в шоколадные круги центральную улицу, бредя через все село, как политически неактивная демонстрация, мимо доброго на лицо Ленина, утепленного снизу бархатцами.
Я просто шла за хлебом, плелась спросонья и почти уткнулась в ее коричневое платьице в оранжевый цветочек:
- Без мамы растешь?
Я тряхнула головой, как нервный конь, издалека почуявший неладное. Потом кивнула, даже не поняв сути вопроса.
- Я тоже без мамы расту.
В детстве трудно обратить внимание на черты лица. Сейчас у меня стерлись из памяти почти все ее опознавательные признаки. Вместо лица в голове какая-то голограмма со звуковыми помехами. Помню только четкую линию тонких бровей.
- Ты Феди киномеханика дочка? Кацапка? Не забывай русский язык. Я вот это их «трохы трэба» не перевариваю. Почти 40 лет у них тут живу, и слышишь, - не шокаю. Нарочно еще говорю: «Что что, повторите, пожалуйста. Налегаю на «Ч», чтоб позлить. Ох, они бесятся, особенно тетки.
Я не могу вспомнить ее лица, но ее голос, глубокий, грудной, звучит сейчас у меня голове. Там, откуда она приехала, говорили на очень красивом русском наречии. Ходили слухи, что приехала она чуть ли не из Москвы, во что уже никто не верил. Да мы и не были знакомы с такими старыми людьми, которые бы подтвердили столичное происхождение Травушки.
Переехать из Москвы в Старые Бабаны все равно, что покинуть землю навсегда, по программе переселения на Марс. Поэтому мы в такую версию и не верили.

- Не верь им, они каждую курицу в жопу целуют, потом достают свой огнемет и опаляют ей крылья. Уловила смысл шутки? Даже если они тебя накормят или поцелуют, готовься, скоро жопа твоя запахнет паленым.

Бабка травушка не носила платков. Непростая задача – вспомнить, что она вообще носила. Я помню только ее волосы, всегда чистые, кудрявые, прыгающие при любом порыве смеха. А смеялась она часто. Если честно, я вообще не помню ее грустной.

Сколько ей было лет на тот момент? Дети никогда не могут верно определить возраст взрослого.
Но сейчас мне кажется, что шестьдесят. И тем удивительнее смотрелись эти ее озорные кудряшки наливного каштанового цвета. Не думаю, что она их красила. Может, ровняла время от времени, легко добиваясь классического каре с завитушками, прыгающими прямо на лицо.

Нам запрещали с ней общаться. Осуждали за пьянство, ненавидели за точные попадания шуток прямо в цель. Но, как гласило ее имя, ей самой на личную успеваемости в табели по поведению и прилежанию было плевать – и хоть  травушка не расти.

Наш единственный день, проведенный вместе, я вспоминаю покадрово.
Вот мы здороваемся у магазина, вот она заговорила про котят.
- Эта проститутка Фрося опять родила пятерых. Помоги раздать, возьми Феде в кинобудку.
Я пошла поглядеть на проституткин выводок – и дальше сплошные стоп-кадры.

Кадр 1
Мы стоим у конца Старых Бабанов, дальше только кукурузное поле, балка и ток. На границе миров зависла давно не мазанная мазанка Травушки. Треснутая перекошенная стена, кудрявая краска, когда-то бывшая голубой, пустившая свой дерматит по окнам и двери. Почерневшая, бывшая когда-то золотистой крыша. Но на окне кокетливая занавесочка в пол окна и цветок неведомого происхождения. Проститутка Фрося согласно примете, нализывает гостей, то есть меня.
Прохожу по чистенькому двору без всяких следов навоза, живности и сытного ужина. На веревке психует белье. Белое, чистое, кумушки, если бы дошли сюда, поставили бы Травушке пятерку в личное женское дело.

Кадр 2. Чуть поклонившись  образам (неужели верующая? Что-то не похожа), Травушка-не-расти вводит меня в хату слева от сеней. При ближайшем рассмотрении образа оборачиваются, переформатируются в слегка отретушированный портрет какой-то невероятной красавицы с открытым добрым лицом. Она застыла, как положено перед нажатием кнопки фотоаппарата, но чувствуется через время (стиль портрета свидетельствует о прошествии минимум тридцати лет) и пространство (уж точно снимали не в Бабанах), что красотка только что тряхнула кудрями, возможно, даже она звонко смеялась и только торжественность момента остановила это естество течения жизни.

Кадр третий.

Мы склонились над почтовым ящиком, устланным мохнатой тряпкой, в котором тревожная Фрося, лежа на боку, приподымая голову, будто пересчитывает присосавшееся потомство. У меня никогда не было котят. И мне немного противно от вида копошения у Фросиного обвислого живота. Лысые крысёныши не имеют ничего общего с теми представителями кошачьих, с которыми я водила дружбу по всем Бабанам.

Кадр четвертый

Мы с Травушкой пьем воду. Еды нет ни намека, я везде порыскала глазами. Ее диета работает. У бабушки Травушки идеальное тело. Такое я видела у старшеклассницы Гриневой, когда два восьмых класса и наш пятый объединили для урока физкультуры. Мы толпились в раздевалке, было непривычно шумно и тесно. И тут Гринева сняла форму. И все стихло, будто вымерло навсегда. Не знаю, как у других, а  лично у меня прекратилась подача кислорода в легкие. Было похоже, что и у других девочек, особенно у младших, остановилось дыхание. Коллективно. Я много раз завистливо думала, сколько же мужского дыхания остановила Гринева в своей жизни.

У Травушки была белая кожа, покатые плечи, тончайшая талия, которую я успела прощупать глазами сквозь выцветшую кремовую комбинацию.

Травушка переоделась в более легкое платье – на улице заметно потеплело.

Кадр пятый.

Травушка села напротив меня, и мы смотрим в лицо друг другу, как соперники в шахматном поединке. Того и гляди, кто-то нажмет на кнопку, как показывают в репортажах с различных шахматных игр.
От близости ее лица у меня кружится голова. Меня накрывает до покраснения ушей догадка – красавица на портрете и есть она, моя шахматная королева. Я боюсь, я хочу уйти. Травушка смеется мне в лицо. Моя память не зафиксировала никаких морщин.

Кадр пятый

Мы прощаемся. Котята должны подрасти. Я обещаю найти им за это время добрую семью, что в Бабанах сродни поиску кладу времен царской России – где-то зарыт, но попробуй откопать. Женщины Бабанов были коллективно злые. Память сохранила только какие-то обрывки: то меня держат за ухо – украла яблоки в чужом саду, то шпарят палкой по спине – порвала платье однокласснице, то орут, как ротный на подъеме солдат – ах ты ж паршивка – украла фотографию красивой незнакомой женины из альбома в гостях. Думала, спрячу в дневник за обложку, буду время от времени доставать и смотреть, представлять, что это моя мама.

Из последнего кадра мы выходим, держась за руки. Это так непривычно. Я удивленно держу шероховатую руку Травушки. Она подала мне ее на прощанье. Никто в жизни за мои 10 лет не жал мне руку.
- До свидания, милый дружочек. Береги свою душу, не пускай туда теток, они туда сразу запустят кур и гусей. У тебя там красиво. Следи за порядком внутри. Внешнее очень скоро перестанет иметь значение.

Эта сцена надолго выпала из моей памяти, потому что тогда не имела никакого смысла и была набором взрослых фраз. А выплыла Травушка со своим зашифрованным посланием только несколько лет назад. В моей жизни был внешний и внутренний бардак. Я не находила в себе силы ни на что, сидела на куче неразобранной одежды в съемной квартире. Мы сбежали с детьми от дебошира-мужа без денег, без вещей, только несколько теплых кофт на каждого. Плюс тапочки. Коты радостно валялись в каждом углу просторного нового жилья. А я была в панике. Всюду хлам. Внутри бардак, снаружи секонд-хэнд. И вдруг среди всего этого хаоса из молочного тумана памяти появилась рука Травушки и ее звонкое: «Береги свою душу. Главное – держи порядок внутри». Я протянула руку в ответ и получила мощную дозу жизненных сил. Выпила кофе. Вырвала из дочкиного альбома по рисованию чистый лист и составила 10 пунктов плана-перехвата моей жизни. Внутри меня был порядок.

Травушку-не-расти я больше не видела.

Через две недели у магазина в толпе шумных женин я выхватила страшную новость: «Травушка-не-расти сгорела от водки». Я видела своими глазами, как водка горела в ложке тракториста дяди Коли. Он пьяный был всегда добрый и любил показывать детям разные фокусы. Но вот что водка может спалить целый дом с человеком, я не могла и представить. Страшные картины преследовали меня. Я почти слышала треск огня, видела, как плавится портрет на стене, а мать-героиня о четырех лапах пытается поочередно вынести из огня натыкающихся на мебель котят. А Травушка молча горит, начиная с волос – и улыбается. Ведь внутри у  нее порядок.
Уже, будучи взрослой, я поняла свою ошибку и узнала, как люди сгорают от водки. Я перечеркнула все кошмары детства, носившиеся за мной вместе с полыхающей хохотушкой Травушкой, пока не осознала, что бабка просто допилась.
Следующим летом после смерти Травушки в Бабаны приехал красивый парень, заказал у дяди Коли трактор и сравнял кособокое последнее бабкино пристанище с глинистой землей. Да и ровнять-то почти ничего не надо было – дом почти валялся, недолго пережив хозяйку. Может он и держался-то с ней заодно.
Я переживала, а вдруг Фрося все еще жила в доме, кормила котят мышами. И погибла геройски под бездушными гусеницами  дяди Коли. Но, сколько мы ни прислушивались, со двора неслись только старческие стоны умирающего дома – никакого мяуканья.
Поговаривали, что красавчик, кстати, кудрявый и улыбчивый, дальний родственник Травушки из Умани. Вроде он собирался строить дом на месте травушкиных угодий. Но больше он не появился в Бабанах ни разу.
Через лето весь двор зарос плотной высокой травой, ровной – травинка к травинке, будто кто ночами приходил и ровнял. В это траве мы любили играть и прятаться.
Я вспоминала, как хозяйка травы говорила: «Мы, алкаши, живем мало, но сочно. Я вот стою у магазина и могу умереть прямо в эту минуту. Но как мне хорошо здесь стоять.  Такое солнце и этот радостный матюкальник на столбе. Как тут не выпить».
Трава во дворе росла вместе с нами еще лет пять. Мы часто укрывались там от наказания. Никому и в голову не приходило, что во дворе у Травушки-не-расти выросло столько травушки, что она могла упрятать целую банду свободно шатающихся детей, тунеядцев по возрасту и философии. Внутри травушки всегда было хорошо, там всегда был порядок. Как она и обещала.